* * *

- Ты слышишь их? - повторил Бетховен.
Хьюи Лонг с размаху остановился и посмотрел Бетховену через плечо, вглядываясь в даль мимо композитора, в дымку и туман текущей Реки.
- Слышу что? - удивился он. - Ничего я не слышу. Вот разве что чайки, может быть - зов какой-то птицы. Вот и все. Ничего из ряда вот выходящего.
- Лошади, - сказал Бетховен. - Войска Наполеона. Они идут за нами.
- Не слышу я лошадей, - сказал Хьюи.
- Они посылают войска конников с копьями и мушкетами, - с полной убежденностью сказал Бетховен. - Они знают, где мы. Таков был их план все время. Нас собираются убить, как свиней. - Он повернулся к Хьюи. - Я тебя предупредил, - продолжил он. - Мы должны были выбраться оттуда еще три дня назад. Я же сказал, пошли, давай, уйдем, но ты хотел остаться.
- Подожди-ка минуточку, - сказал Хьюи. - Ты не прав. Нет никаких войск, никаких лошадей, никаких мушкетов. Только обычные звуки. - Аgitato, это было одно из бетховенских слов. Вот что происходило где-то впереди.
- Спокойно, сынок, - сказал Хьюи Лонг, - ничего та-кого не происходит, чего мы не могли бы остановить.
Но Бетховен вышел из равновесия, он дрожал и трясся, слезы струились из его удивленных глаз, громадный лоб весь исходил потом. Музыкант задыхался, он схватил большое полотенце, заменяющее ему плащ, потом неуклюже упал грязь и барахтался там, хватаясь за свои колени.
Какой-то припадок, вроде эпилептического, решил Хьюи. Мне бы следовало задержаться, побыть с самим собой, попытаться понять это место, прежде чем что-то начало происходить. Но, когда я пришел в себя в этом сумасшедшем мире, он был первым человеком, которого я увидел, он помог мне и каким-то образом привел в сознание. Как я мог его оставить?
Все же, это непонятно. В течение одного момента, окруженный телохранителями, ты шагаешь в вестибюль Капитолия навстречу истории, будущему и собственной судьбе, точно во сне, - и в следующую минуту ты сокрушен на пол, удивленный, мертвый, - и беседующий с этим немецким музыкантом.
Сколько же может человек вынести? Сколько он может по-настоящему понять? Для него это слишком много. Ты делал все, что мог, несмотря ни на что, ты пытался извлечь смысл из бессмыслицы, но это уже слишком.
Бетховен начал кашлять и содрогаться.
Не следовало мне этого делать, думал Хьюи. Надо было остаться там, где была жареная рыба, остаться в этих лесах, искать местного законодателя. Действительно, может быть, это для меня не было бы достаточно, может быть, мне следовало бы стать губернатором. Вот этого для меня, безусловно, было бы достаточно. Я бы посылал пароходы вверх и вниз по реке, играл бы с девицами, иногда брал бы взятки... Но что я вместо того сделал? Поехал в Вашингтон и взбесил Ф. Д. Р. (Ф. Д. Р- Фракнклин Делано Рузвельт), а потом опять отправился в Капитолий, чтобы встретить пулю, которую для меня приготовили. Каждый человек король, но иной раз и королей убивают.
Теперь слишком поздно, подумал он, слишком поздно. Они меня достали, дьявольски меня достали. Черт, может, это и были лошади, то, что слышал на расстоянии Бетховен, может быть, Бетховен прав, может быть, вся эта чертова наполеоновская гвардия гонится за нами.
- Пошли, Людвиг, - позвал он. - Вставай! Давай, уйдем из этого чертова города. Это же была твоя идея, ты забыл?
Бетховен, наконец, тяжело поднялся на ноги, бормоча что-то о предательстве и о героях и о грубых ударах судьбы и Хьюи понял, что скоро он будет в порядке. Как только человек начинает говорить, как свойственно ему, он в порядке. Это нечто такое, что ты быстро начинаешь понимать в Мире Реки.

* * *

- Почему мы остановились? - требовательно спросил Калигула.
Селус присел на корточки, рассматривая землю.
- Кто-то проходил этой тропой не так давно.
- Несомненно, это был твой друг Бартон.
- Он не совсем мой друг, - поправил Селус. - И это был не он. Я потерял его след за целые мили отсюда. Это был кто-то, кто очень спешил, наполовину бежал. Кроме того, кто бы он ни был, он никогда не носил ботинок. Пальцы ног у него спрямленные, но на концах сходятся вместе.
- А какое нам до этого дело?
- Еще не знаю.
- Тогда - зачем мы остановились?
- Впереди нас могут быть люди, и они могут не быть дружественными.
- Они падут на колени и станут мне поклоняться, и, может, я в своем великодушии позволю некоторым из них жить, - объявил Калигула - и устремился мимо Селуса.
На мгновение англичанин чуть не поддался искушению схватить его за руку и дернуть назад. Потом он пожал плечами. Какого черта, если уж кто-то получит первый выстрел из ружья или стрелу из лука, лучше пусть этот сумасшедший, чем он.
И он пустился вслед за богом-блондином.

* * *

В первые же минуты их знакомства, несколько дней назад, Бетховен обратился к Хьюи Лонгу со словами:
- Они нам лгали. С начала, с самого начала, мы были обмануты.
- Ложь - это то, на чем все держится, - объяснил ему политический деятель. - Без лжи, сынок, не было бы никакой политики. Была бы просто кучка людей, колотящих друг друга дубинками, чтобы посмотреть, кто окажется наверху. Это ложь приводит суету к четкому построению, понимаешь меня?
- Нет, - покачал головой Бетховен. - Не понимаю, что ты хочешь сказать.
Все казалось таким ясным у него в голове до того, как он начал говорить, а потом куда-то уплыло, просто покинуло его. Все из-за того смешения понятий, которые произошли в результате слишком длинных разговоров и мыслей с этим дурацким американцем. - Но ты, конечно же, видишь, что об этом месте не говорят правды. Оно непохоже ни на что такое, что мы видели прежде, это что-то совсем иное.
- Это правда, сынок, - согласился Хьюи. - Все здесь какое-то иное, потому мы и должны обратиться к высшим властям за объяснением ситуации.
- Но ситуация не такова, как ты думаешь, - сказал Бетховен - и ему хотелось произнести длинную речь, обращенную к политику, о природе мысли и о различных типах лжецов, с которыми он всю свою жизнь вынужден был бороться, но поразительная триада до-минор из первых тактов симфонии до-минор, самая громкая, какую он слышал с тех пор, как оглох, вырвалась из него на этом месте, прошла, громыхая, сквозь силу света и оставила его удивленным и онемевшим.
- До-минор, до-минор! - произнес он неистово. - Это вся жизнь, неужели ты не понимаешь, тонизируящая к доминантному до и снова назад!
Он вспомнил, как было в последние годы, до того, как его поразила глухота, когда музыка казалась такой абсолютной в своей чистоте и силе, что даже Hammerklavier казался только подготовкой к тому, что он мог бы сделать. А потом - потерять слух, потерять терпение, потерять все из-за льстивых несчастных дилетантов, которые сделали легкость возможной, они-то все время понимали, что он медленно опускается - ниже своего собственного позора.
- Хватит! - заорал он вдруг. - Хватит! Он услышал, как триада переходит в мажор, и вот уже грохочущая до-мажорная триада посылает сигнал к финальным аккордам после того, как переступает через басы.
- Не могу понять, как это случилось, - обратился он к Хьюи Лонгу. - Не было вообще никакого указания на эту судьбу. Ни намека на молитву или свет. Даже когда я разорвал занавес в Missa Solemnis, там не было ничего похожего на это, только акры и акры кладбища, мертвецы в гробах мертвецы без гробов, они поднимались, пели, медленно поднимались...
- Ох, сынок, - слова Лонга звучали по доброму, - тебе бы в самом деле надо прекратить всю эту чушь. Ты только душу свою терзаешь тревогой, и ты так никуда и не придешь.
Все это было до того, как Бетховен осознал, что они должны уйти из города, что путь к освобождению лежит в пустынных пространствах далеко за пределами оград, когда он все еще пытался постичь какой-то смысл в этих обстоятельствах.
Как глуп он тогда был! Теперь ему кажется, что он стал на целые годы старше, хотя, конечно; миновало всего несколько дней. Разговаривая с этим несчастным Лонгом, прибытие которого в то же самое оглушающее и гибельное государство, какое Бетховен так хорошо помнил, он наблюдал - он чувствовал не только симпатию, но какую-то необходимость, нужду выбраться отсюда и освободить этого человека от ужаса, воплощенного и проявляющегося при первом же взгляде на Мир Реки.
Он сделал для Лонга то же самое, что для него до своего исчезновения в плоскогорья сделал крестьянский мальчик из Стокгольма: утешил его, успокоил, снял с него свирепый страх, в каком перед ним впервые открылась новая ситуация, а потом убедил его поискать более безопасное и изолированное пространство, где Лонг мог бы, наконец, найти какой-то смысл в том, что с ним произошло.
Бетховен и сам тогда не особенно понял, что такое Мир Реки, но он постарался облечь в короткие понятные фразы то, что знал, чтобы дать Лонгу кое-что, в чем тот нуждался, чтобы каким-то образом оправиться и отойти от первоначального ужаса.
И вот они оказались здесь, и Лонг медленно начинал привыкать.
- Сынок, - Лонг ласково дотронулся до макушки Бетховена, мягко подталкивая его вперед, - мы остановимся ненадолго и отдохнем, если ты не возражаешь.
- Но нас преследуют! Они в любую минуту могут оказаться здесь.
- Знаю, - не стал спорить Хьюи, - но я чувствую, что у меня почти готова речь. Я хочу обратиться к войскам. Я был в свое время прекрасным оратором, и теперь, я считаю, пора сделать мои способности известными здесь.

* * *

Они, наконец, добрались до конца леса. На последней миле деревья сделались реже, кустарник тоже не был таким густым, и вот Селус смотрел через большую опушку. Он остановился, положив руки на бедра, пытаясь определить, куда пойти дальше. Далеко на расстоянии с левой стороны он увидел маленькое озерцо.
Вдруг он услышал позади дикий, почти нечеловеческий крик. Он мгновенно резко повернулся, как раз в ту минуту, когда Калигула заносил у него над головой огромное бревно. Он поднял руку, чтобы смягчить удар, но опрокинулся на спину, прежде чем римлянин нанес смертельный удар.
- А ты храбрец! - пробормотал Калигула, колотя его обеими руками. - Я возьму твою храбрость себе!
Селус пытался перекатиться, так, чтобы освободиться от веса блондина, но у него все еще кружилась голова от удара.
- Слезай с меня! - рявкнул он. - Ты безумец!
- Как я съел своего не рожденного сына, так я съем твое сердце!
Селус почувствовал, как теряет сознание, а Калигула пригнул свою голову к груди англичанина и откусил большой кусок.
Должно быть, ужас того, что должно произойти, помог Селусу обрести свежий приток адреналина, и он жестко вонзил свое колено в яички Калигулы. Римлянин испустил пронзительный крик фальцетом, покатился по земле и начал непрестанно кричать.
У Селуса кровь струилась из торса по животу, он вскочил на ноги и осмотрел себя так тщательно, как только мог. На самом деле было бы неплохо несколькими стежками зашить рану, но в этом мире раны заживали, как по волшебству. Кроме того, от львов и леопардов он получал и похуже если бы зубы Калигулы не содержали инфекции, - а причины не считать их таковыми не было - это было бы только временным досадным неудобством.
Но все-таки рана дьявольски болела, и он подошел к павшему богу и снова пнул его, на этот раз по голове.
Но Калигула на это не реагировал, он все еще выл и потирал свои яички, и все, что Селус получил от этого удара, была острая боль в ноге.
Он поискал веревку, которую нес свернутой у себя на плече, нашел ее там, где недавно упал, и подошел к Калигуле. Прежде, чем римлянин смог оказать сопротивление, Селус связал ему руки за спиной, а потом несколько раз обвязал веревку вокруг его шеи, оставив десяти футовый поводок.
- Порядок, - констатировал он. - А ну, встать! Он дернул за веревку, и Калигула, Задыхаясь и давясь, неуклюже поднялся.
- Ты делаешь мне больно! - негодовал он.
- Ты хотел меня убить, - отвечал Селус.
- Но ведь это большая честь - умереть ради удовольствия бога, - сказал Калигула, искренне удивленный реакцией Селуса.
- Обойдусь без этой чести.
- Тогда ты просто дурак!
- Селус дернул за веревку, и Калигула снова стал задыхаться.
- А как насчет того, чтобы бог умер ради моего удовольствия? - спросил он.
- Богохульство! - закричал Калигула, кидаясь на Селуса с опущенной головой.
Селус отступил вбок - точно так же он отступил бы от носорога, если бы тот наклонил голову в его сторону. Вместо того, чтобы пустить пулю ему в ухо, как он сделал бы с носорогом, Селус просто подождал, пока Калигула достигнет конца веревки, а потом быстро и сильно потянул.
Римлянин совершил курбет в воздухе и тяжело приземлился на спину.
- Я, наверное, руки сломал! - завыл он.
- А я-то думал - боги не могут ощущать боль, - сардонически произнес Селус.
- Помоги же мне! - ныл Калигула. - Мне больно!
- Помогу, - Селус приблизился к нему. - Я даю тебе три секунды, чтобы ты встал, прежде чем я опять лягну тебя по яичкам!
- Нет! - пронзительно закричал Калигула, вскакивая.
- Моя персона священна! Ты никогда больше ее не тронешь!
- Так-то мы понимаем друг друга, - Селус подошел к нему и ударил по лицу.
Он ожидал, что Калигула выругается, или заплачет, или, может быть, даже захихикает. Вместо того римлянин посмотрел на него, как будто ничего не случилось, и сказал, как ни в чем не бывало:
- Я думаю, скорее всего мы найдем город у Реки. Городам нужна коммерция, а на этом озере большой торговли не выйдет.
Преодолев удивление, Селус согласился с пленником.
- Ладно, - сказал он. - Пошли к Реке. Ты впереди.
- Мы могли бы воспользоваться лошадьми, - заметил Калигула, направляясь направо.
- Если мы их найдем, я тебя на них обменяю, - пообещал Селус.
- Не пристало торговцам обменивать богов, - Калигула внезапно принял высокомерный тон.
- А все-таки, что сделало тебя богом? - поинтересовался Селус.
- Я провозглашен богом.
- Кем провозглашен?
- Мною самим.
- Только и всего?
- Никто никогда этого не оспаривал.
- Так-таки никто?
- Ну, никто из тех, кто оставался жить в течение следующего часа.
- Прекрасная работа, если ты можешь ее выполнять, - сухо откомментировал Селус.
- Я и есть бог, - настаивал Калигула. - Без меня не будет ни ночи, ни дня, ни дождя, ни солнечного света. Когда я умру, небеса разверзнутся и изольют потом черной лавы которая убьет все живое и покроет всю землю.
- Это должно утешать тебя в час нужды, - сказал Селус.
- Ты что, не веришь мне?
- Если ты бог, создай нам парочку лошадей. Если не сможешь - прекрати болтать: тебе понадобится вся твоя сила для марша, который нам предстоит.
- Я умею создавать лошадей, - убежденно заявил Калигула. - Я могу вызвать их к жизни прямо здесь, сию же минуту.
- Почему же ты этого не делаешь?
- Потому что ты осмелился поднять руку на бога. Ты не заслуживаешь того, чтобы ехать верхом.
- А ты заслуживаешь того, чтобы идти пешком? - спросил Селус.
- Я бог. Я не чувствую ни боли, ни усталости. Солнце - мой брат, я не могу обжечь себе кожу. Трава - моя возлюбленная: она обновляет меня с каждым шагом, который я делаю.
- Как тебе повезло.
- Я не нуждаюсь ни в еде, ни в воде, ни во сне, - продолжал Калигула. - Сегодня же вечером, попозже, когда ты не сможешь больше бодрствовать, я превращусь в змею и выжму из тебя жизнь. И тогда, - продолжал он будничным тоном, - я съем твое сердце и, вероятно, еще твои зрачки, потому что у тебя великолепное зрение, и тогда я отправлюсь искать город.
- Раз ты способен на все это, я полагаю, ты не станешь возражать, если я для безопасности привяжу тебя к дереву, прежде чем лягу спать? - спросил Селус.
- Нисколько, - вежливо заверил его Калигула. - Я ничего другого и не могу от тебя ожидать, хотя, конечно, ничего хорошего для тебя из этого не получится.
Еще одну милю они прошли в молчании, а потом Селус остановился, заставив Калигулу давиться, когда тот достиг конца веревки.
_ Ты уже устал, смертный? - спросил Калигула.
- Помолчи. - Селус поднял свободную руку и заслонял ею глаза от солнца.
- Что ты там видишь? - спросил Калигула.
- Не уверен. Что-то. Это может быть группа людей.
- Они идут поклоняться мне, без сомнения.
- Или убивать тебя.
- Я не могу умереть.
- Попробуй остаться благоразумным настолько, чтобы запомнить, что ты больше не император и никогда не был богом, и держи рот на крючке, пока я не пойму, друзья эти люди или враги.
- Я превращусь в птичку-колибри, так что они не смогут меня видеть до тех пор, пока я не узнаю, почему они здесь, - быстро согласился Калигула.
- В очень тихую птичку колибри, - напомнил Селус.
- Начинай идти.
- Лететь, - поправил Калигула.
- Да что угодно.
- Я не могу лететь, - вдруг объявил Калигула. - Ты связал мне крылья.
- Даже у птиц есть ноги, - заметил Селус.
- И правда. Ты очень мудр. Некоторым образом, я буду почти сожалеть, когда вскрою тебя и съем твои внутренности.
И тут, тихонько щебеча про себя, римлянин повел англичанина через саванну по направлению к кучке людей.
Приказ, казалось, исходил изнутри у него, как это всегда бывало, когда в нем как бы образовывался часовой механизм.
- …Здесь я, как у себя дома, - сказал Хьюи Лонг. - Подойди! Я хочу с тобой говорить.
В туманном свете инфернального солнца Хьюи показать, что он видит начало какого-то движения перед собой, но потом снова оказалось, что это, вероятно, всего лишь иллюзия. Зато он привлек внимание Бетховена: музыкант скорчился на месте, сел на корточки, глядя на Хьюи этими странными сверкающими глазами, взглядом безумного человека.
- Позвольте мне рассказать вам о моем друге, великом музыканте, - продолжал Хьюи. - У него есть планы. Он хотел попасть в город и найти императора, чтобы свести и ним старые счеты, но он переменил свои планы. И знаете почему? Не знаете?
Ответа на вопрос не было, только какой-то грохот слышался на расстоянии, да чье-то дыхание. Однако надо завоевать доверие, тогда можно их привлечь.
- Он оставил эту мысль, - сказал Хьюи, - потому что, подобно вам, он думал, что в городе нет ничего такого, что там сплошная суета, что кто-то приходит, а кто-то уходит, но что перевоплощение не имеет никакого смысла, и императора невозможно найти, потому что император может находиться за тысячу миль, совсем в другом месте. И он сделался разочарованным, он устал от шума, от жары, от ощущения, что совсем ничего невозможно изменить, ничего нельзя сделать. - Хьюи сделал паузу и огляделся вокруг, выжидая возможный ответ. - Но теперь я здесь, чтобы сказать вам, что мой друг увидел все по-иному, что он понял природу своей участи, и он должен преодолеть свое упрямство, потому что император на самом деле там, он там ради всех нас, и все, что нам нужно, можно найти в том городе желаний. Правда о Мире Реки снизошла на нас.
Теперь он знал, что завладел их вниманием.
- Знаете ли вы, в чем истина? - продолжал он. - Она здесь для всех нас. Это и есть истина. Нас наградили всей мощью, всеми возможностями, всеми основными условиями в этом дьявольском месте. Каждый мужчина король, каждая женщина королева! Мы можем делать все, что захотим, все мы короли и королевы наших владений, мы ждем присуждения титула, мы ждем, чтобы на нас надели плащ обладания. И вот поэтому мы собираемся изменить образ жизни. - Он выдержал драматическую паузу. - Мы собираемся вернуться. Мы собираемся исправить город.
- О чем это ты болтаешь? - спросил кто-то. С британским акцентом, с проглатыванием звуков, почти неразличимый в густом тумане, но Хьюи мог разобрать то, что говорилось. - Да ты не в своем уме, произнес голос. - Вы, американцы, дерма не видали!
- Где этот человек? - закричал Хьюи. - Дайте мне увидеть человека, который такое говорит! Выйдите вперед и возражайте мне! Если у вас есть храбрость, чтобы так поступить, тогда у вас есть храбрость, чтобы вернуться в город.
- Никакая не храбрость, - сказал голос, принадлежащий тщедушной фигуре, которая вышла из тумана и опустилась перед ним на одно колено, скорчившись в грязи под пеньком, на котором стоял Хьюи. - Эй, друг, почему ты это все не бросишь и не посмотришь правде в лицо? Мы заблудились. Мы заблуждаемся так же, как это было с нами всегда. Почему ты не дашь нам спать? Почему не дашь нам выбраться из этого ужасного места?
- Если у тебя хватило храбрости сказать это, - ответил Хьюи, - должно хватить храбрости и на то, чтобы отсюда уйти. Мы можем снова вернуть себе город. Мы можем найти свои души в этом месте. Мы можем исправиться и начать все снова.
Он в этом уверен, подумал Хьюи. Ведь не только его собственный голос в нем убеждал его в осуществлении всего, о чем он говорил, но и какой-то признак того, что они начали. Он спустился со своей трибуны в виде пня, разглядывая британца, который подкусывал его, а за этим бритом - толпа оборванцев, которые собрались все вместе, самая худшая армия, какую он когда-либо видел - и все же это была армия, если смотреть в том направлении, можно было так считать.
- Бетховен, - позвал Хьюи, - встань и выдай нам марш! Выдай нам марш, ты меня слышишь? Мы собираемся снова отвоевать этот город!
И, больше не думая об этом, не останавливаясь, чтобы поразмышлять над комичностью и бессмысленностью своего предложения, Хьюи Лонг протолкался сквозь них и начал приближаться к городу.
Внезапно зазвенел чей-то голос:
- Это очень большой город, а у вас очень маленькая армия. Если вы намерены его взять, вы нуждаетесь в преимуществе, чтобы как-то уравнять силы.
- Что? - спросил Хьюи, поворачиваясь лицом к тощему бородатому незнакомцу, только что подошедшему. - Что вы имеете в виду?
Селус улыбнулся и предъявил молодого блондина, который сражался со связывающей его веревкой.
- Бога, - пояснил он. - Настоящего позолоченного бога.
Калигула поднял взгляд на этого человека и сказал:
- Он прав. Это в точности то самое, чем я являюсь. Ты немедленно меня развяжешь. Ты освободишь меня от этих веревок, иначе я прокляну...
- Вот он как разговаривает, - вмешался Селус. - Всю дорогу, и ничего подобного вы никогда не слышали. Но ты можешь дать ему попробовать. В конце концов, он не только лелеет планы - большие планы, - но как можно потерпеть поражение, если в авангарде у тебя бог? В любом случае, - заключил Селус с вкрадчивым жестом, - предоставляю решить тебе. Распоряжайся им, как пожелаешь.
Калигула внимательно осмотрел другую пару: человек с взъерошенными волосами с ненавистными чертами Клавдия, но моложе, гладколицый человек со смешными руками и странными жестами. Не были они похожи на тех военных, каких ему бы хотелось получить, но, с другой стороны, приходится использовать то, что получаешь. При дворе - или вне двора, или вне стен города, приходится жить так, как получается, окруженными дураками и сумасшедшими, получая приказы от нижестоящих.
- Что ж, - произнес Калигула с высокомерным наклоном головы, привлекая внимание гладколицего, который казался наиболее разумным, вероятно, самым почтительным из всех, - вы собираетесь меня освободить? Или бросаете мне вызов и навлекаете на себя мое ужасное проклятие?
- Вот так он разговаривает, - повторил Селус. - Почти все время. Я ничего не могу с ним поделать, возможно, вы сможете.
- Да, - ответил гладколицый, его взгляд наполнился почтительностью, или, по крайней мере, должным пониманием происходящего. - Да, думаю, что мы можем это сделать. - Он протянул руки и начал возиться с веревкой. - Стой спокойно, - сказал он, - и дай мне освободить этого бога от его алтаря, - он улыбнулся Калигуле. - Моя латынь не такова, чтобы ею пользоваться, по правде говоря, она никогда не была моим сильным местом. Как ты сказал имя?
- Живей развязывай меня, - приказал Калигула, - и узнаешь мое имя и мое проклятие, все мои обстоятельства...
- Все время он так разговаривает, - снова повторил Селус. - Я-то одинокий человек, привык к тихим местам. Вот вы с ним и управляйтесь, а с меня хватит, спасибо.
- Со всех нас довольно, - сказал гладколицый. Но вообще-то удивительно, сколько человек может вынести. - Он пристально поглядел на Калигулу, опустился на колени, потянул за узел. - Всяк человек бог - такова моя философия. А что еще привело бы нас сюда?
- Божественность ограничена, - возразил Калигула. - Она подобает только одному из нас.
- О, успокойся, - сказал его освободитель. - Успокойся и прекрати болтать, хотя бы на минуту. Бетховен, подойди и наступи на эту веревку, ладно? Так мы его никогда не освободим.
Они усердно наклонились для того, чтобы прислуживать ему. Калигула принял горделивую позу, наклонил голову под углом, чтобы найти солнце, тонкие лучи, проникающие сквозь тяжелые катящиеся облака. На мозг его давил один образ, картина, которая возникала сама по себе, непрошено, и он не мог ее убрать. Склоненный, в таком же положении, как сейчас, он прижался к камням, его живот отяжелел и вспучился, колени ощущают холодную сырость камней, а руки вцепились в рукоятки.
И позывы на рвоту.