* * *

Не имея инструментов, на которых он мог бы исполнить мелодию в этом месте, где нет даже ударных, Бетховен все-таки исполнил им марш, когда они стали пробираться то верх, то вниз, во главе с этим типом, который называл себя Калигулой. Это был Турецкий Марш из "Афинских развалин", не самый его любимый, но достаточно хороший для мычания вместе с пронзительными деревянными духовыми инструментами и рокотанием барабана - эффекты, которые он мог воспроизвести в голове, если не своим бормочущим и стонущим голосом.
Взять город - это была и идея Селуса, отвоевать город. Не то чтобы она когда-либо была у них на первом месте, не то, чтобы город, который следует взять, находился повсюду Что можно было бы сделать? Но римский император, этот странный юноша с горящим взором, кажется, знал свое дело: у него была уверенность Наполеона и безумие архиепископа и он шагал в конце их строя странным шаркающим шагом, и это, если не королевские права, убеждало, да еще такая решимость, какую Бетховен мог оценить.
Селус и Хьюи Лонг, шагая вперед, глубоко погрузились в свою беседу. Время от времени какая-нибудь фигура отскакивала от толпы, струившейся сбоку, и кидалась на римского императора, потом с ревом отлетала обратно.
Ничего подобного этой процессии Бетховен никогда не видел. Он в свое время написал достаточно маршей и контрдансов, всякого хлама и музыки для развлечения, но никогда он не видел такой группы людей, как эта.
Он мог сказать, что обстоятельства переменились с тех пор, как они наткнулись на Селуса и Калигулу, освободили Калигулу от его пут и направились назад, к тому месту, откуда он ушел. Все пошло совсем не так, как раньше. Воздух стал гуще, он прочищал ноздри Бетховена, и толпы сбоку нажимали с таким напором, какого он никогда не знал раньше. Всяк человек бог, сказал Хьюи Лонг, и в самом деле, этому Калигуле уделялось столько внимания, сколько Бетховен никогда не видел. Может быть, и в самом деле в конце этого пути что-то есть, Бетховен не знал, и не стоило об этом размышлять. Надо было только брать питание и продолжать путь вместе с остальными: римскими императорами, галльскими императорами, демократами, свободными, архиепископами и рабами - все они одно и то же. Здесь был какой-то внутренний смысл, но он о нем не думал. Не с этой музыкой, ревущей у него в голове, cymballo (Цимбалы (ит.)) грохочут, педаль барабана с яростью работает, пытаясь прорвать экран его сознания.
Когда они подошли к холму и взглянули на изгородь, где возвышались над Рекой домишки, Селус ощутил триумф, доказательство своей правоты.
- Видишь? - повернулся он к Хьюи Лонгу. - Я же говорил вам, что мы сюда доберемся. Я знал, что это всего лишь дело поворота - а потом вернуться, что никто нас не остановит! - И в самом деле, никто их не останавливал, а они действительно собрали вокруг себя определенную группу людей, которых не испугали ни жара, ни суровые условия, ни выходки Калигулы. - Теперь мы совершаем следующий шаг.
- А что такое - следующий шаг, сынок? - спросил Хьюи Лонг. Прогулка его не освежила, ничего в Мире Реки, кажется, не имело того эффекта, какой могло иметь в той жизни, которую он привык считать цивилизованной. - Предполагается ли, что я должен произнести речь? Есть там какое-то место, которое нам полагается занять? Уполномочены ли мы что-то взять на себя?
В его глазах сверкнул какой-то безумный огонек, и он внезапно показался Селусу не только странным, но, возможно, и опасным человеком. Конфиденциальность между ними прошла, и он был теперь просто разжиревшим американским политиком без избирателей.
- Я совершенно уверен, все это теперь решится, - сказал Селус. - Как только нас увидят, как только узнают, что мы сюда вернулись, для нас сделают соответствующие приготовления.
Хьюи Лонг воззрился на него с тем странным доброжелательным выражением, которое могло внезапно и странным образом перейти в грубость, и сказал:
- Не понимаю, о чем ты. Говоришь, сынок. Правда, не понимаю.
- Селус пожал плечами:
- А разве кто-нибудь из нас понимает? Разве кто-нибудь из нас действительно знает, что происходит в этом проклятом месте?
- Я знаю, - вступил в разговор Калигула, - Я точно знаю, что происходит. - Он повернулся к ним, тело его было насторожено, взор свиреп и настойчив. - Теперь, - произнес император, - теперь мы приведем все это к концу. - Он поднял руку, уставился на Селуса, потом на Лонга, затем перевел взгляд на других, которые начали собираться вокруг. - Приведите мне девственницу, - приказал император. - Сейчас же - приведите мне девственницу!

* * *

Но, разумеется, он знал, что такова была их миссия, что именно она ждала их здесь все время. Калигула ощущал, как божественность поднимается в нем, почувствовал в эти жгучие минуты полноту своей нужды и медленно опустил взор на ряд поклонников и последователей, чтобы высмотреть в их рядах женщин. Он чувствовал, как знакомая мощь шевелится глубоко внутри него. Они не посмеют отказать, потому что скоро они узнают его истинную власть.
- Приведите мне девственницу, - повторил он, - или скоро вы все будете мертвы. Я произнесу над вами проклятие, и он обратит вас в навоз, коим вы являетесь.
Он протянул руки, хватая Селуса в неожиданное и крепкое объятие, потом отбросил его от себя с силой, рожденной вместе с безумием у него внутри, и помчался к той туманной линии, которую видел перед собой.
- Я вас буду иметь! - взвыл он. - Всех вас буду иметь! - Судьба наполнила его чресла так грациозно, как будто бы это была кровь и сексуальный призыв той девственницы, которую он жаждал. - Вы еще узнаете мою божественность! - кричал Калигула. - Я открою ворота этого города в игре в помазание, и я поимею вас всех, так, как было приказано!
Он потянулся, схватил чье-то тело, с жестокостью пощупал его в разных местах руками, ища груди, ища знакомые половые органы, забавное ощущение судьбы переполняло его. О, это место великолепно! Он не оценил его прелести до настоящего момента. Потому что он поистине был здесь богом. Он мог с любым из них сделать все, что захочет. Почему он не понял этого раньше? Они все боги.
Он начал взбираться на это тело, его нужда возрастала. Он никогда и не мечтал, что может быть место, подобное этому, но вот же оно - здесь. Это было удивительно, грандиозно потрясающе. В его голове возникла цепочка вскриков, и он уцепился за нее, ухватил ее, и позволил вскрикам отправить его на место.

* * *

Бетховен смотрел в отчаянии. Никогда он не видел ничего подобного. Даже когда чернь штурмовала ворота Парижа в 1789, там не было ничего похожего, он был в этом убежден. Хьюи Лонг уставился на зрелище, посмеиваясь. Селус потирал руки и в викторианской ярости кричал на Калигулу... но никто не подвинулся к юному императору в том небольшом пространстве, которое тот расчистил, пока продолжал свой жестокий и странный акт.
Цимбалы в голове Бетховена умолкли, пикколо тоже, и все, что осталось - это гудение басов в трио симфонии до-минор, эта чудовищная адская пляска.
- Что же мы делаем? - спросил он Хьюи Лонга. - Неужели это то, чем мы стали? Неужели это конец для нас?
Его постигло внезапное внутреннее озарение: Лонг и Селус уговорили их повернуть к воротам города специально для этой цели, так чтобы это мародерство и насилие могло быть предпринято, и Калигулу развязали, чтобы он повел их, потому что только Калигула смог без колебаний управиться со всем, что необходимо.
- Неужели вы не собираетесь остановить это? - продолжал Бетховен.
Лонг закусил губу, покачал головой в знак отрицания. Селус пожал плечами: казалось, он зачарован происходящим, заинтересованный, но не вмешивающийся.
- Отсюда я даже не вижу, мужчина это или женщина, - сказал Селус.
- Разве тут есть разница? - спросил Хьюи Лонг.
- Тогда я это остановлю!
Бетховен, не совсем осознавая, что делает, бросился на округлившиеся тяжелые бока императора, чувствуя такое отвращение, какого никогда не знал. Тот, другой император, Наполеон, предал его, но образ его был безликим, все это не походило на теперешнее. Это был бунт. Это было похабно, отвратительно, это было отрицание всего, ради чего он прожил свои пятьдесят семь лет, стремясь такое уничтожить. Свобода - да, но свобода для всех, а не только для больных рассудком и злобных людей.
- Прекратите! - заорал он, проталкиваясь к ним. И тогда он ощутил на себе руки Хьюи Лонга, громадные руки которые тянули его назад.
- Нет! - сказал Хьюи Лонг. - Не останавливай его! Для этого-то мы сюда и пришли - чтобы видеть.

* * *

- Всяк человек бог, - сказал Хьюи Лонг. Селус воззрился на американца в шоке и одобрении. - Так вот зачем нас взяли сюда, - продолжал Лонг. - Чтобы мы могли поступать так, как хотим.
Бетховен пытался вырваться из его объятий, предвидя, как он будет наблюдать бегство Калигулы, скорчившегося, точно насекомое и думал: прав ли этот человек.
Прав американец, каждый человек бог, и мы явились в это проклятое место для того, чтобы сделать из себя самих богов, будь они даже самые презренные на вид. Это ответ, который лежит в самом сердце этого города; это то, что мы всегда понимали.
Всю свою жизнь он стремился, как должны делать и остальные, к такому положению, а теперь, когда он его нашел, остается только подчиниться.
- Подчиниться! - кричал на Бетховена Селус. - Да будет так! Делай так, как ты хочешь! - Он разглядывал на расстоянии лагерь, ближайшие силуэты, которые в неотложности нужд Калигулы расступились, чтобы освободить место. Я бы это сам сделал, если бы мог, подумал Селус, и я так сделаю. Сделаю. - Теперь я понимаю, зачем мы вернулись к берегам Реки, - сказал он, обращаясь к Хьюи Лонгу. - Это все время нас ждало, да?
Лонг улыбнулся, тряхнул головой, протянул руки Селусу. Выражение его лица было странным, абстрактным. Бетховен, боровшийся в сильной хватке Лонга, вдруг сдался, опустился на колени, потом нагнулся к земле и потерся лбом о грязь.
- Вы его не остановите, - пробормотал Бетховен. - Ничего не может снова прекратиться. Это ответ, да? Вот что вы хотели дать мне понять, вот почему вы привели меня обратно - чтобы унизить меня.
- Не знаю я об этом ничего, сынок, - возразил Хьюи Донг. Он слегка улыбнулся и поглядел на Селуса. - Но мы считаем, что теперь знаем ответ, да?
- Да, - подтвердил Селус. Перед ним повисла туманная и прочная дымка, он мог бы ее смахнуть одним движением руки, но предпочел этого не делать. - Да, я понимаю. Всяк человек бог. - Он взглянул на зачарованного угрюмого Бетховена. - Даже ты, - сказал он. - И я, и все остальные. Вот что должно нам открыться.
Голос Калигулы проблеял сквозь дымку, сквозь поразительную тишину Мира Реки. Селус услышал пение императора, затем томительный крик его облегчения. Будь я проклят, подумал он, а затем: да, наверное, я проклят. Наверное, мы все прокляты. Что точно то же самое, что и быть свободным.

* * *

- Так он, конечно, положил того цыпленка в горшок, да? - спросил Хьюи Лонг. - Посмотрите на человека, который поставил машину в гараж. - Он крякнул и подивился, что скажет на это Селус. - Так скажи, - обратился он к Бетховену, который теперь тихонько всхлипывал у него за спиной, - что, как ты думаешь, сказал бы англичанин?
- Мussessein ( Так должно быть (нем.)), - сказал Бетховен. - Ess mussein

* * *

Великолепный в своих делах, победоносный относительно своего облегчения, бог Калигула вышел из нейтральной формы, которая служила ему так хорошо, - однако, ее было достаточно для настоящего времени, хотя, конечно, будет и получше, - и посмотрел на своих подданных, расположившихся лагерем на расстоянии, упавших на колени, чтобы служить и изменять ему.
- О да, - спокойно произнес он. - О да, измена и служение - это ведь одно и то же.
Он привел в порядок свою одежду, встал, отпихнул набок признак своего возвращения и шагнул к небольшому пространству, освобожденному для него слугами Мира Реки, к его трибуне, откуда он будет говорить. Он соберет их вокруг себя и отдаст им команды, и тогда начнется истинная и окончательная природа его царствования. Издалека он слышал пронзительные крики, воздающие ему почести, а скоро явится сам Клавдий, чтобы свидетельствовать, чтобы склониться перед ним и служить ему. Всяк человек бог, да...
... но этот бог, даровавший Мир Реки, его терпимость, его безумие и его сокровища... этот бог - человек.