|
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА 28 В долине Вироландо полдень. Вот уже тридцать лет, как небо в этот час пестрит разноцветными
планерами и воздушными шарами. Сегодня небо чисто, как взор младенца.
Гладь Реки, всегда усеянная лодками с белыми, красными, черными, зелеными,
фиолетовыми, пурпурными, оранжевыми и желтыми парусами, пуста - сплошная
зеленовато-синяя равнина. По обоим берегам бьют барабаны, наказывая всем не подниматься
в воздух, не выходить на Реку и держаться подальше от берегов. Несмотря на это, на левом берегу собрались толпы народу.
Большинство, правда, заняло места на скалах и на мостах между ними.
Всем хочется посмотреть бой, и любопытство пересиливает страх. Призывы
Ла Виро отойти в предгорья не помогли - слишком заманчиво предстоящее
зрелище. Никого нельзя убедить отойти на безопасное расстояние. Люди,
не знающие, что такое оружие двадцатого века - не видевшие никакого
оружия, кроме самого примитивного - не понимают, что им грозит. Мало
кто из них сталкивался даже с легкими проявлениями насилия. И вот эти
невинные души запрудили всю равнину и влезли на скалы. Ла Виро молился, стоя на коленях в храме. Герман Геринг, отчаявшись утешить его, поднялся по
лестнице на верхушку одной из скал. Предстоящее злое дело было ненавистно
ему, но он хотел это видеть. И, надо сознаться, волновался, как ребенок
перед началом циркового представления. Это прискорбно - значит, со старым
Герингом далеко еще не покончено. Но Герман не мог остаться в стороне
от боя и сопряженного с ним кровопролития. Он не сомневался, что горько
об этом пожалеет - но ведь в Мире Реки такого еще не бывало. И не будет.
Разве можно такое пропустить? Герман даже пожалел на
миг, что не он ведет один из самолетов. Да, ему еще далеко до совершенства. Ну что ж, он насладится
зрелищем в полной мере, а после расплатится за это душевными муками. Гигантские корабли, "Внаем не сдается" и
"Рекс грандиссимус", бороздили Реку, двигаясь навстречу друг
другу. В этот момент их разделяло шесть миль. Соглашение обязывало их
остановиться на расстоянии пяти. В случае, если воздушный бой не кончится
раньше. После его окончания все ограничения снимаются, и побеждает
сильнейший. Сэм Клеменс расхаживал по мостику. За предыдущий час
он проверил все посты и прикинул план сражения. Расчет секретного оружия
ожидал на палубе "А". По сигналу они поднимут свое орудие
и установят его за толстым стальным щитом, который прежде прикрывал
носовой пулемет. Теперь пулемет убран, и его платформа готова принять
секретное оружие. Пулеметный расчет был поражен, получив приказ о снятии
пулемета. Ответа на свои вопросы они не получили. Слухи полетели с
носа на корму, с палубы на палубу. Зачем капитан предпринял этот странный
маневр? Что происходит? Тем временем Клеменс успел три раза поговорить с лейтенантом-десантником
Уильямом Фермором, командиром секретного расчета, постаравшись внушить
ему всю важность его задания. -- Меня по-прежнему беспокоят агенты Иоанна, - сказал
Сэм. - Я знаю, у нас все проверены-перепроверены. Но это мало что меняет.
В диверсанте, подосланном Иоанном, хитрости должно быть, что навоза
на миссурийском заднем дворе. Останавливайте каждого, кто приблизится
к орудийной камере. -- Но что они могут сделать? - Фермор имел в виду свой
расчет. - Они все безоружны. Я даже под кильтами у них по-смотрел -
ничего. Должен сказать, им это не понравилось. Они считают, что им должны
доверять безоговорочно. -- Они должны понять, что это необходимо. Хронометр в рубке показывал 11.30. Клеменс посмотрел
в задний иллюминатор. На летной палубе было все готово. Самолеты подняли
из ангаров, и один как раз ставили на паровую катапульту в дальнем конце
палубы. Самолетов было два - единственные одноместные аэропланы, пережившие
это долгое путешествие, да и они уже ремонтировались несколько раз. Два прежних истребителя, монопланы, давно погибли -
один в бою, другой в аварии. Эти, собранные из запчастей, были бипланы
со спиртовыми двигателями, способными развивать до ста пятидесяти миль
в час на уровне грунта. Первоначально они работали на синтетическом
бензине, но его запас давно уже кончился. На носу перед открытой кабиной
стояли сдвоенные 56-калиберные ленточные пулеметы, стреляющие свинцовыми
пулями из медных патронов со скоростью пятьсот очередей в минуту. Боеприпасы
сберегались в течение всего рейса для такого вот случая. Патроны несколько
дней назад перезарядили и проверили каждый на длину ширину и ровность,
чтобы пулеметы не заклинило. Сэм снова сверился с хронометром, сел в лифт и спустился
на летную палубу. Маленький джип отвез его к самолетам, где ожидали
механики, запасной состав и два пилота. Оба самолета были окрашены в белый цвет, а на руле
и на тыльной части нижних крыльев красовался алый феникс. На корпусе одного был изображен красный журавль в полете,
а под кабиной черными буквами значилось: Vieux Charles. Старина Чарли.
Так Жорж Гинеме называл самолеты, на которых летал в первую мировую. На другом самолете по обоим бортам были нарисованы
черные головы лающих собак. Оба летчика были одеты в белую рыбью кожу. Высокие,
по колено, ботинки имели красную отделку, как и бриджи. Левую сторону
кителя украшал алый феникс. Кожаные летные шлемы оканчивались небольшой
пикой - острием рыбьего рога. Очки были в красной оправе, перчатки белые,
но с красными раструбами. Летчики стояли у "Старого Чарли"
и вели серьезный разговор, когда подъехал Клеменс. Когда он приблизился,
они отдали честь. Какой-то миг он молчал, разглядывая их. Они совершали
свои подвиги уже после его смерти, но он хорошо знал обоих. Жорж Гинеме был щуплый человек среднего роста с черными
горящими глазами и почти по-женски красивым лицом. Он постоянно - во
всяком случае, когда не сидел в кабине, - был напряжен, как скрипичная
струна или оттяжка мачты. Французы называли его "асом среди асов".
Другие - Нунгессер, Дорм и Фонк - сбили, правда, больше бошей, но они
и летали дольше, а карьера Жоржа оборвалась сравнительно рано. Француз был из тех прирожденных летчиков, которые автоматически
становятся частью машины - воздушный кентавр. Был он также превосходным
механиком и так же тщательно проверял перед вылетом свой самолет, оружие
и приборы, как знаменитые Маннок и Рикенбакер. В войну он, казалось,
жил только полетами и боями. Любовных связей, насколько было известно,
он не заводил - единственной его привязанностью была сестра Ивонна.
Мастер воздушной акробатики, он нечасто пользовался ею в воздухе, всегда
бросаясь в лобовую атаку. Он был столь же свиреп и неосторожен, как
его английский соперник, великий Альберт Болл. Как и он, Гинеме любил
летать в одиночку, а когда встречал врага - неважно, в каком количестве
- сразу атаковал. Редко случалось, чтобы его "ньюпорт" или
"спад" по возвращении не был изрешечен пулями. Мог ли он так долго протянуть на войне, где средний
век пилота составлял три недели? Однако он успел одержать пятьдесят
три победы. Один из его товарищей писал, что, когда Гинеме перед
вылетом садился в кабину, "на него было страшно смотреть. Глаза
у него были как удары". А ведь этого самого человека французская наземная армия
признала негодным. Он был хрупкого сложения, легко простужался, постоянно
кашлял и не умел отводить душу за дружеской пирушкой в конце боевого
дня. Он походил на чахоточного и, возможно, действительно болел. Но французы любили его, и в день его гибели, 11 апреля
1917 года, вся нация погрузилась в траур. Поколение спустя французским
детям в школе говорили, что Гинеме залетел так высоко, что ангелы не
позволили ему вернуться на землю. Реальная же версия тех дней звучала так: Гинеме, как
обычно, вылетел один, и лейтенант Виссеман, куда более слабый летчик,
каким-то образом сумел его сбить. Самолет рухнул в грязь, в полосу сильного
артобстрела. Тысячи снарядов разнесли машину Гинеме на куски, смешали
с грязью так, что и следа не осталось. Плоть и металл превратились не
в прах - в грязное месиво. В Мире Реки Жорж прояснил эту тайну. Рыская в облаках
в поисках одного или дюжины бошей - ему было все равно, сколько их -
он начал кашлять. Кашель бил его все сильнее, и вдруг кровь хлынула
изо рта на кожаный, подбитый мехом комбинезон. Подтвердились его страхи
о туберкулезе. Помочь себе он ничем не мог. Когда силы покидали его и зрение меркло, он увидел
приближающийся немецкий самолет. Умирая или думая, что умирает, Гинеме
все же устремился навстречу врагу. Затарахтели пулеметы, но прославленный
меткий глаз Гинеме изменил ему. Немец пошел вверх, и Гинеме бросил "Старого
Чарли" ему вдогонку. На миг он потерял врага, потом пули прошили
его ветровое стекло сзади... и сознание угасло. Очнулся он нагим на берегу Реки. Теперь он уже не страдал "белой чумой" и
немного прибавил в весе. Но всегдашняя напряженность осталась при нем,
хотя несколько ослабла по сравнению с семнадцатым годом. Он делил каюту
с женщиной, которая сейчас сидела там и плакала. Уильям Джордж Баркер, канадец, тоже был прирожденный
летчик, удививший всех своим мастерством после какого-нибудь часа обучения. 27 октября 1918 года он, будучи майором 201-й эскадрильи
британских воздушных сил, вылетел один в новом "сопвит снайп".
В двадцати тысячах футов над Мармальским лесом он сбил двухместного
разведчика. Один из экипажа выпрыгнул с парашютом. Баркера это зрелище
заинтересовало, а возможно, и рассердило немного - в союзной авиации
парашюты были запрещены. Откуда ни возьмись появился "фоккер", и пуля
угодила Баркеру в правое бедро. "Снайп" вошел в штопор, Баркер
выровнял его - и увидел себя в окружении пятнадцати "фоккеров".
Двоих он отогнал, осыпав градом пуль, третий, пораженный с расстояния
десяти ярдов, загорелся. Но Баркера опять ранило, на этот раз в левую
ногу. Он потерял сознание и пришел в себя как раз вовремя,
чтобы вывести самолет из повторного штопора. Вокруг вилось больше дюжины
"фоккеров". Он отстрелил одному хвост с каких-нибудь пяти
ярдов, но его левый локоть раздробила пуля из пулемета "шпандау".
Баркер снова потерял сознание, снова пришел в себя
и увидел вокруг двенадцать немцев. Из "снайпа" валил дым.
Видя, что он горит, и считая себя обреченным, Баркер решил протаранить
хоть одного боша. Перед самым столкновением он передумал и вместо тарана
поджег неприятельскую машину, обстреляв ее. Потом нырнул вниз, дотянул до британских линий, чуть
не врезался в наблюдательный аэростат, но остался жив. Он погиб в 1930 году, испытывая новый самолет, разбившийся
по непонятной причине. Официальный его счет составлял пятьдесят вражеских
самолетов, хотя по некоторым источникам их было пятьдесят три. Столько же, сколько у Гинеме. Клеменс пожал обоим руки. -- Вы хорошо знаете, что я противник дуэлей, - сказал
он. - Я высмеивал этот обычай в своих книгах и не раз говорил вам, как.
противен мне был старый южный обычай улаживать споры смертоубийством.
Впрочем, того, кто настолько глуп, что считает такой способ разбирательства
правильным, действительно следует убить. Этой воздушной дуэли я бы не противился, будь я уверен,
что вы сегодня умрете, а завтра оживете, как в былые времена. Ну а теперь
все будет по-настоящему. Некоторые возражения у меня имеются, как сказал
Сидячий Бык Кастеру, но вы оба так рвались в драку, точно боевые кони
при звуке трубы, что я не стал отказывать Иоанну. Но неизвестно еще, что кроется за этим предложением.
Возможно, Иоанн-злодей планирует какое-нибудь предательство. Я согласился,
потому что говорил с одним из его офицеров - я их всех знаю или слыхал
о них, и все они честные, порядочные люди. Хотя как могут, скажем, Вильям
Гоффе или Педер Торденскьолд служить такому, как Иоанн, мне непонятно.
Он, должно быть, изменил свое поведение, хотя я не верю, чтобы он изменился
внутренне. Во всяком случае, меня заверили, что все пройдет на
высшем уровне. Их летчики собираются взлететь в одно время с вами.
И на борту у них будут только пулеметы, без ракет. -- Мы все это обсудили, Сэм, - сказал Баркер. - И считаем,
что наше дело правое. Ведь это Иоанн увел у вас пароход и пытался убить
вас. И нам известно, что он за человек. Кроме того... -- Кроме того, вы не можете устоять, когда вам подвернулся
случай снова сразиться. Вас мучает ностальгия. Вы уже забыли, каким
жестоким и кровавым было то время, так ведь? -- Хорошие люди не стали бы плавать на "Рексе",
- с нетерпением ответил Гинеме. - А мы проявили бы трусость, если бы
не приняли их вызов. -- Пора прогревать моторы, - сказал Баркер. -- Мне не стоило заговаривать об этом, - сказал Сэм
Клеменс. - Пока, ребята. И удачи вам. Пусть победят сильнейшие, и я
уверен, что ими будете вы! Он еще раз пожал им руки и отошел в сторону. Это и
смело, и глупо в то же время, подумал он, однако я дал согласие. Подводить
итоги в последнюю минуту его побудила одна только нервозность. Не надо
было ничего говорить. Но он, по правде сказать, давно предвкушал этот
миг. Похоже на рыцарский турнир былых времен. Сэм терпеть не мог рыцарей
- ведь они, согласно истории, угнетали крестьян, подавляли низшие классы,
да и свой-то класс истребляли почем зря; просто бандиты какие-то. Но
реальность - это одно, а миф - другое. Миф всегда надевает шоры на глаза,
и это, возможно, к лучшему. Идеал светел, реальность мрачна. Вот два
необычайно одаренных и отважных человека отправляются драться до смертельного
исхода на заранее назначенной дуэли. И чего ради? Им ничего не надо
доказывать - они все и всем доказали давным-давно. Что же это такое? Махизм, культ мужества? Определенно
нет. Их мотивы, какими бы они ни были, тайно радовали Клеменса.
Опять-таки если они одолеют истребителей Иоанна, то смогут атаковать
"Рекс" с бреющего полета. Ясное дело - если они проиграют,
то вражеские летчики атакуют "Внаем не сдается". Лучше уж
об этом не думать. Но главное удовольствие заключалось в зрелище предстоящего
боя. Это было детское чувство - незрелое, во всяком случае.
Но Сэм, как большинство мужчин и женщин, был заядлым поклонником спорта
в качестве болельщика. А это тоже спорт, хоть и фатальный для участников
матча. Римляне знали, что делали, устраивая бои гладиаторов. Сэм вздрогнул от звука трубы. Вслед за ним зазвучала
бодрящая мелодия "Там, в высокой синеве", написанная Джакомо
Россини для корабельных воздушных сил, но исполняемая, правда, с помощью
электроники. Баркер, как командир звена, первым сел в кабину. Пропеллер
медленно повернулся, заныл и завертелся. Гинеме сел в свой самолет.
Люди, стоящие вдоль летной палубы и столпившиеся на двух нижних этажах
мостика, разразились криками "ура", заглушив рев включенного
двигателя. Сэм Клеменс посмотрел вверх. Там у кормового иллюминатора
рубки стоял первый помощник Джон Байрон, готовый дать капитану сигнал.
Как только хронометр покажет двенадцать, Байрон уронит вниз алый платок. Из рядов, стоящих вдоль палубы, выбежала женщина и
бросила в кабины по букету цветов "железного" дерева. Гинеме,
в летных очках, улыбнулся и помахал своим букетом. Баркер, похоже, собрался
выкинуть свой, но передумал. Сэм посмотрел на часы. Красный платок полетел вниз.
Сэм повернулся и дал знак включить катапульту. Зашипел пар, освобожденный
самолет Баркера рванулся вперед и в пятидесяти футах от края палубы
взлетел. Через восемьдесят секунд после него взлетел француз. Толпа хлынула на летную палубу, а Клеменс поспешил
на мостик. Из рубки он поднялся через люк на крышу надстройки. Там были
привинчены для него стол и стул. Наблюдая за боем, Сэм будет пить бурбон
и курить сигару. Король Иоанн не переставал его беспокоить. Иоанн точно
задумал какую-нибудь каверзу - это неизбежно, как отрыжка после пива.
|